В Театре имени Ленсовета представили спектакль «Тартюф» по знаменитой пьесе Жана-Батиста Мольера. Вечную историю о подлом обманщике с лицом праведника в театре рассказывали миллионы раз. На очередную версию решился молодой режиссер Роман Кочержевский, представив блистательную комедию в трагедийном ключе.
Только представьте, пьесу «Тартюф, или Обманщик» главный французский комедиограф всех времен и создатель классического театра написал в 1664 году, однако при жизни Мольера «Тартюф» запрещался несколько раз из-за «грязных» наговоров на служителей католицизма. Лишь вмешательство «Короля-Солнца» спасло пьесу от забвения, поскольку финальную точку в разоблачении лицемерного афериста ставил монарх. (По преданию, Мольер направил Людовику XIV письмо, в котором пригрозил, что больше не будет писать для театра, если нападки не прекратятся. «Король-солнце» не мог рисковать – Мольер был его любимым комедиографом). Тем не менее благостная концовка никак не снимала острой проблемы, заявленной Жаном Батистом еще в ХVII веке, – на примере семьи г-на Оргона, у которого благодаря лицедействующему обманщику снова открылись глаза на духовные ценности. До такой степени, что он готов отказаться от богатства и отдать все - вместе с юной дочерью - новоявленному пророку... Премьера воскресшей пьесы «Тартюф, или Обманщик» («Le Tartuffe ou l'Imposteur») состоялась 5 февраля 1669 года. С тех пор до настоящей премьеры прошло более 350 лет. Срок вполне достаточный, чтобы основательно все забыть и увидеть заново. Однако и сегодня, каждый, кто берется за эту пьесу, должен так или иначе ответить на вопрос, почему пьесу запрещали, и Мольер шел на уступки лишь бы представить ее широкому зрителю. Ведь разве было написано на театре что-то лучше о природе лицемерия и его личинах? А что-то драматичнее о природе заблуждений, о ложной идее, завладевающей человеком? И не это ли так актуально сегодня?
Фото: Юлия Кудряшова
В Театре им. Ленсовета спектакль сохраняет эстетическое единство с классицистической драмой Мольера, но ее сатирическое и фарсовое начала полностью изъяты из театрального текста, уступая место философско-трагедийному началу. Ведь как известно, любая комедия отлична от трагедии лишь тем, что в ней драматург отчаянно заставляет зрителя смеяться над пороками общества, чтобы не заплакать от подступившего ужаса его несовершенства. Исследуя сущность комичной пьесы Мольера, режиссер выстраивает свой собственный диалог с «высокой» классицистической моралью времен Мольера, которая провозглашала идеал гражданственности, где в противовес современной эпохе, именно слово обладало нравственной силой и эстетическим совершенством. Формально режиссерская композиция следует логике пьесы, сохраняя сюжет, последовательность сцен, текст комедии, но акценты расставлены в совершенно новом ключе, часто в контрасте с традиционным прочтением Мольера. Это и неудивительно, поскольку возвышенные витиеватые речи и неспешные движения мольеровских персонажей не совпадают с ускоренным темпом современной жизни, иными бытовыми, речевыми и культурными традициями, что рождает эффект неожиданности, близкий брехтовскому очуждению.
Сохранив мольеровский слог, Роман Кочержевский сделал героями пьесы современников. Действие перенесено в наше время и обытовлено режиссером. Все герои - уставшие современные обыватели. Сюжет развивается в стенах дома г-на Оргона. В спектакле этот дом составляют несколько стен с дверными проемами, опускающихся с колосников одна за другой и нескольких предметов мебели, выполняющих лишь свою утилитарную функцию, а вовсе не создающих уют в этом доме. Сдержанность в использовании выразительных средств продолжена и закреплена в едином визуальном образе. Статично, практически в пустом пространстве красно-черной гаммы, во фронтальных мизансценах, напряженно. Первый же монолог Оргона (Александр Новиков), обращенный не к персонажам Мольера, а к залу, дает зрителю понять, что перед нами трагедия, свершившаяся с обычными людьми, как кажется и вовсе живущими по соседству. В качестве дополнения к тексту пьесы режиссер использовал цитаты из рассказа Виктора Ерофеева «Жизнь с идиотом», переносящего восприятие зрителя в другое литературное поле и выполняющего функцию осовременивания пьесы. Затем зритель знакомится с матерью Оргона госпожой Пернель (Ольга Муравицкая): восхищаясь возвышенностью взглядов пока неизвестного зрителю Тартюфа, Пернель бранит собственных домочадцев, на фоне которых Тартюф в ее устах рисуется и вовсе святым. Служанка Дорина (Римма Саркисян) пытается ее вразумить: «Да разве святость тут? Одно лишь лицемерье!» – но тщетно. Появление хозяина дома вколачивает последний гвоздь в надежды образумить господина, расспрашивающего Дорину о положении дел в доме. Звучит знаменитый рефрен «А что Тартюф? – Бедняжка!» с бесконечным повторением последней реплики, в то время как служанка сетует на лицемерного Тартюфа, который пришел без гроша в кармане, но очень скоро прибрал все к рукам. Причина – огромная симпатия к новоявленному гостю хозяина дома, которую режиссер красочно рисует в сцене развешивания Оргоном портретов Тартюфа по всем стенам дома, в желании заполнить его личностью не только внутреннее душевное пространство, но и внешнее. Ведь восхищение Оргона по истине безгранично, хозяин творит нового кумира с радостью и упоением, воспевая свой новый идеал – Тартюфа, – недостижимый образ, к свету которого всем следует стремиться.
В противовес мнению Оргона, для семьи присутствие Тартюфа в доме становится угрозой, настолько явной и сильной, что все его близкие ощущают ее с самого начала, затевая борьбу с неприятным гостем не из чувства зависти или обиды и не из-за одного лишь только желания по совести наказать безнравственного обманщика, восстановив тем самым справедливость, а чтобы устранить опасность, способную погубить их, пусть и неидеальную, но все же единую семью. Именно эта проблема – защита дома («дома», прежде всего, не как собственности, а как своего очага), спасение семьи – здесь выходит на первый план. Она просматривается уже во время самого первого появления героев, которые впоследствии и будут сражаться против лживого лицемера, сообщая друг другу, как ненавидят притворного ханжу, околдовавшего их отца. Первую скрипку в этой борьбе, здесь, конечно, играет преданная служанка Дорина в образе замученной уборщицы с ведром и шваброй, в исполнении страстной и энергичной Риммы Саркисян с «вечным двигателем» внутри и обостренным чувством справедливости. Владея большим диапазоном самых разнообразных интонаций, Дорина способна не только изложить суть какой-либо истории, но и одним только голосом выразить свое отношение к ней. Так происходит в самом начале, во время ее рассказа Оргону о том, что происходило в доме за время его отсутствия. О приболевшей госпоже героиня говорит сочувственно и мягко, а о ненавистном Тартюфе – грубо, резко, постепенно переходя на крик, пытаясь вразумить и без того немногословного хозяина. Однако Оргон оказывается «католичнее папы римского» – не хочет ничего замечать и твердо стоит на своем. В исполнении Александра Новикова, Оргон убедителен во всех своих проявлениях: и в твердости, и в сомнениях, и в доброте, и в жестокости, и в глупости, и в мотивациях, и в их отсутствии. Личность, что называется, непоколебимая и свято верящая в честность и порядочность Тартюфа. А что на того наговаривают, так это еще больше заставляет убедиться в порядочности гостя. Кристально чистый человек мало нравится не кристально чистым. Оргон слышит мнения злопыхателей, но диалогу доверяет только внутреннему: самому с собой. Больше никого к себе в душу он не допускает, разве только Тартюфа.
По замыслу драматурга, вся первая половина спектакля проходит в представлении Тартюфа, но без него – сплетни, наговоры, наветы и интриги других персонажей дают характеристику героя, работая на сгущение саспенса и заставляя зрителя лишь теряться в догадках об истинном характере ненавистного всеми героя, растиражированные портреты которого составляют самостоятельное действующее лицо спектакля, еще до его появления собственной персоной. Что тем не менее нисколько не снижает эффекта от долгожданного явления Тартюфа. То, что эту роль исполняет Олег Федоров, – большая удача. Он играет на контрасте брутальности и филофствовающе-усталого взгляда на мир. Его благостные, елейные речи настолько же убедительны для окружающих, насколько он сам в них сомневается. В отличие от искренних и спонтанных членов семьи Оргона, Тартюф постоянно держит себя под контролем, выговаривая мольеровский текст, полный изысканных оборотов речи, с долей усталости и внутреннего разочарования, как нельзя лучше убеждающего Оргона в почтенной мудрости его гостя, видавшего жизнь, которая поступила с ним так несправедливо... Рисунок роли, однако резко меняется, исходя из обстоятельств: увидев Эльмиру (Диана Милютина), Тартюф мгновенно перевоплощается. Он весь – воплощение порока, страсти животной и неконтролируемой. Голос его от притворно-уставшего становится низким, хриплым и уверенным. Тартюф здесь – образец маскулинности, ни на одну секунду не возникает сомнения в том, что он способен взять все, чего захочет, и добиться всего, чего пожелает. Напряжение усиливается в ходе действия, во время бесчисленных диалогов то одного, то другого персонажа с Оргоном, направленных на то, чтобы раскрыть, вроде бы, неглупому, но излишне доверчивому человеку глаза. И наконец накал достигает наивысшей точки - в сцене обольщения Эльмиры, увиденной сыном Оргона - Дамисом – в несравненном исполнении Ильи Деля – не просто подслушивавшего признание Тартюфа, а снявшего все на видеокамеру, ведь действие происходит в наши дни, и там где в мольеровское время были доносы и огласки, теперь царят любительские видео, запечатлевшие факты произошедшего на безыскусный видео-носитель. Документальные кадры, как и заведено по закону жанра, будут представлены главе дома, как настоящая сенсация: показ скандальной ленты стилизован в спектакле под Каннский кинофестиваль – красная ковровая дорожка, вспышки фотокамер, гости в вечерних туалетах и шампанское, в первом ряду кресел сам Оргон, которому крупным планом демонстрируют непристойное поведение его любимца. Но как в XVII веке слова, так в XXI видео не убеждают упрямого господина. Напротив, он в гневе лишает сына наследства, совершая непростительную ошибку по истине ослепленного тирана, ведь сын искренне желает открыть отцу глаза на обман, и не смотря на то, что как незрелому юноше, ему свойственно бунтовать против общественных норм и нравов, что ясно прослеживается в его образе и пластическом рисунке роли, в истории с Тартюфом - он прямо и самозабвенно борется за честное имя свое отца, опороченное не только его новоявленным гостем, но и женой Оргона - Эльмирой.
Вот только несмотря на столь изматывающую борьбу, к которой семья прикладывает столько усилий, первое действие спектакля заканчивается разломом и падением дома: стены, составляющие некогда единое, хоть и неуютное пространство, начинают исчезать с задника сцены, поднимаясь на колосниках, и в прямом смысле ускользая, уплывая из рук членов семьи Оргона. А Тартюф, вставши на четвереньки подобно верному псу, следует за Оргоном, сулившему переписать на него все свое имущество. Свет гаснет, рушится семья, исчезает дом, а кадр запечатлевший последнюю сцену рассыпается множеством пикселей лазерной проекции. Теперь ясно уже окончательно, что это - точка невозврата, и катастрофа теперь неотвратимо свершится. Но до этого, Оргона ждет по истине хлесткое столкновение с реальностью, утрата веры и развенчание культа единственного кумира, составляющего основу мироздания и всех его идеалов. В сцене, когда Эльмира вынуждает Тартюфа признаться ей в любви при Оргоне – коль скоро ее муж не верит словам близких, ему стоит воочию удостовериться в низости его идеала, – постоянно нарастает ощущение, что мир, стоящего спиной к залу Оргона, неизбежно рушится, потому что весь он строился на доверии к Тартюфу. Увиденное Оргоном полностью меняет его картину мироздания, слепая вера в праведную святость его кумира рушится в один миг, вместе с доверием к Эльмире, практически обнажившейся в объятиях Тартюфа (сцена обольщения полна эротизма и близости, в действительности граничащей с изменой). Все кануло, и идеал разрушен, кумир свержен с постамента, вместе со всеми масками и уловками. Впервые перед нами настоящий Тартюф, хищный, бескомпромиссный и неустрашимый перед миром. Изобличение отнюдь его не пугает, а лишь озлобляет: он забирает у своего благодетеля все. Мог бы – забрал и жизнь. Ведь разгневанный проходимец, разрушивший жизнь человека, доверчивого впустившего его в свой дом, в свою семью и свою душу – уже взошел на свой трон, ненасытный и алчный в своих деяниях. Катастрофа свершилась. От некогда единого, хоть и неидеального дома в конце спектакля остается лишь пустой остов, а перед Оргоном проходит вся его семья – сын, работающий на стройке, дочь и некогда любимая супруга, готовящаяся выйти замуж за Тартюфа. Все они уходят, Оргон остается один, потерянно замерев на авансцене. Мир ушел у него из-под ног, и теперь ему ничего не остается, кроме как вытащить пистолет и выстрелить в Тартюфа, нарушив последнюю заповедь, в которую он тоже уже не верит. Но и здесь, Оргона ждет неудача – прибывший пристав (Ольга Муравицкая) спокойно забирает у него пистолет и убирает в портфель. И теперь весь оставшийся мирок Оргона и его жизнь — здесь скорее, финальная насмешка: мир уже рухнул, никакой радости быть не может. Оргон уничтожен, прозрение пришло слишком поздно – тогда, когда ничего и никого уже не спасти.
Как результат поисков режиссера, в спектакле вычеркнут мольеровский финал, благодаря чему из всем знакомой, хрестоматийной пьесы, режиссер высекает искру подлинной трагичности, перелицовывая драму Оргона из поучительной комической зарисовки в историю крушения целой семьи. Да уж, в наше время милости от короля ждать не приходится. Однако именно в звенящем трагедийном прочтении Кочержевского, родившийся в XVII веке «Тартюф», звучит сегодня как никогда актуально: в мире, где ханжество, лицемерие и инфантильность общества, кажется, достигли своего апогея. Инфантильность в этом случае выражается в желании во что бы то ни стало сделать по-своему, не думая о последствиях. Вот только выглядит это нисколько не смешно, а с самого начала – страшно. Для трактовки пьесы в современном ключе режиссеру, по сути, достаточно одной ведущей идеи – о проходимце, встреча с которым опасна каждому: ведь все, что вы ему отдадите, он примет как данность. Да и финальное прозрение, пришедшее с опозданием, может оказаться уже совершенно безрезультатным. Необратимым. И уж точно не утешающим.
Аня Саяпина, Маргарита Хачатрян