Премьера оперы «Дон Жуан» на сцене Большого театра

С 3 по 7 ноября на Новой сцене Большого театра прошли премьерные показы одной из самых известных опер Моцарта в постановке художественного руководителя петербургского Молодежного театра «На Фонтанке» Семена Спивака, трактующего величайшую оперу о великом соблазнителе как восторженную песнь всепоглощающей пылкости и страсти, воплощенную режиссером в жанре моцартовской drama giocoso.

Ноябрь в Большом театре открылся премьерой одной из самых долгожданных постановок – оперой Моцарта «Дон Жуан», событием во многих смыслах примечательным: после спектакля Дмитрия Чернякова, полного психологизма и философских высказываний, «Дон Жуан» не ставился в театре одиннадцать лет. До этого великую оперу Моцарта в Большом театре ставил Б.А. Покровский, заостряя внимание на второй части авторского названия оперы «наказанный развратник» и выстраивая свою режиссерскую концепцию с упором на закономерное возмездие соблазнителя. К первому фестивалю Покровского спектакль был восстановлен в том самом виде, в каком режиссер поставил его в 1987 году, однако, как и многие реконструкции смотрелся на сцене скорее музейным экспонатом, нежели живым полнокровным спектаклем… Вместе с тем, после постановок «Так поступают все женщины» Флориса Виссера в 2014 году и «Свадьбы Фигаро» Евгения Писарева в 2015-м, отсутствие самой главной моцартовской оперы в репертуаре стало выглядеть зияющим провалом, который театр заполнил спустя шесть лет, пригласив к постановке художественного руководителя Молодежного театра на Фонтанке Семена Спивака, и став одним из немногих в нашей стране театром, где осуществлена знаменитая оперная трилогия Моцарта и либреттиста Лоренцо да Понте: «Свадьба Фигаро», «Дон Жуан» и «Так поступают все».

Великая опера Моцарта «Дон Жуан», или попросту – «опера опер», в которой причудливо сплелись драматизм и буффонада, канон и его преодоление, притягивает оперных режиссеров уже не одно столетие, являясь основой как для множества триумфальных спектаклей, так и для многочисленных режиссерских провалов. Шекспировские контрасты трагедийного и комедийного в моцартовской «веселой драме» (drama giocoso), возникшей на стыке жанров opera-seria и buffa, и амбивалентность образа главного героя пробуждают постановщиков к самым неожиданным, порою парадоксальным, а порою весьма поверхностным трактовкам центрального мифа эпохи Просвещения. Стоит хотя бы назвать громкую постановку Валентины Карасско в Пермском театре оперы и балета с невероятным количеством обнаженных манекенов и жутковатыми стеллажами, полных такими же манекенами, но уже расчлененными; или постановку Йоханнеса Шаафа в Мариинском театре, демонстрирующего зрителю эволюцию Дон Жуана от нарциссизма и изощренного садизма – к выраженной некрофилии и некрофагии, поглощающего прекрасных дев на ужин, практически в буквальном смысле слова. Являясь в высшей степени концептуальными, режиссерские версии, тем не менее, не давали хоть сколько-нибудь внятного ответа как соотносятся предложенные постановщиками интерпретации оперы и трактовки главного героя с нашими представлениями о Дон Жуане не как погубителе и воплощении хаоса, а, наоборот – как носителе жизни, неком животворящем начале, оплодотворяющем все, к чему он прикасается, как это задумано Моцартом... Отвечать на поставленные вопросы постановщики всегда предлагали зрителю, зависая в дымке бесконечной множественности смыслов и, как итог, оставляя лишь чувство непреодолимого когнитивного диссонанса и растерянности… В противовес этим, казалось бы, уже установившемся канонам прочтения, новая постановка Семена Спивака, трактующего величайшую оперу о великом соблазнителе как восторженную песнь всепоглощающей пылкости и страсти, полную красоты, буффонады и света, дарит зрителю робкую надежду на возрождение картины мироздания, утверждая, что главной в оперном спектакле все же является музыка, раскрывая оперу именно тем шедевром, которым и создал ее гений Моцарта.

В отличие от многообразия моральных блужданий и страстей, неоднократно подчеркнутых в работах других режиссеров, Спивак разворачивает вневременной сюжет в духе солнечно-радостной и грациозной музыки Моцарта, без всяких сомнений играющей главенствующую роль в спектакле. По задумке постановщиков герои любят друг друга ночью, и только, – потому основой построения визуального образа спектакля становится полная луна. Большой объем сцены, обрамленный чередой кулис-стоек в ярком таинственном свечении, создающими полифонию движения на протяжении всего спектакля, дополнен множеством кадок с апельсиновыми деревьями, волшебным образом меняющих свою крону на золотисто-осеннюю гамму в ночном таинственном свете полнолуния. Роль остальных декораций отдана работе художника и инженера по свету: с развитием сюжета сцена заполняется слоями холодного кинематографичного света – нежное мерцание голубого, а затем серебристого тона легко сменяются благородным пурпуром в финале. Классическая стройность декорации, ее пропорциональность и цветовая изменчивость стремятся вторить красоте и щедрости музыки; детали красивы своей нейтральной функциональностью, а яркие костюмы, ясно дающие цветовую характеристику (красные мини-платья женского миманса, танцующего рядом с Дон Жуаном, сменяющиеся траурными нарядами в моменты рассказа о его уходе) позволяют раскрыть драматургическую цельность истории распутного аристократа во всей полноте ее красок. Как результат, стройная и завершенная по форме сценография свободна от каких-либо мелочных подробностей, а беспредельно широкие просторы создают атмосферу в духе «внутреннего театра» Малларме, согласно которому театр «внешний» (зрелищный) уступает место «театру внутреннему», где на передний план выходят герои, преображающие мир своим духовным содержанием, вторящим жизнерадостности гениальной музыки моцартовской партитуры. Так, если оценивать спектакль с точки зрения лишь визуальной эстетики, – работу художников можно назвать поистине безупречной.

Спектакль открывается красочным великолепием женского миманса, исполняющего танцевальный номер в духе эстрадной классики варьете 60-х под солнечный D-dur увертюры, обрамляющей дефиле главных персонажей, добавленного режиссером с целью создания атмосферы легкости и праздничности предстоящего спектакля; без какого бы то ни было перерыва красочно решенная увертюра приводит к началу первого действия, звуча необычайно живо, как и должна звучать увертюра к drama giocoso. Ведь, по Моцарту «Дон Жуан» – это редкий тип сюжета, в котором любимцами публики выступают отнюдь не положительные персонажи, а напротив – главный обольститель и его слуга, что зачастую опускается режиссерами, настаивающими на пафосно-трагедийной трактовке. Но именно эта магия раскрытия образа Дон Жуана, как обаятельного повесы становится квинтэссенцией двусоставной концепции постановки, подкупающе стильно отраженной в режиссерских решениях mise en scène и пластических формах сценографии. Уже в первой сцене спектакля Дон Жуан (Ильдар Абдразаков) убивает Командора (Денис Макаров), но делает это в результате не слишком уклюжей дуэли на зонтиках, где Дон Жуан оказался проворнее, и кажется совсем случайно пронзил Командора зонтом, ставшим настоящей находкой режиссера и лейтмотивным атрибутом всего спектакля (на зонтиках не раз дерутся, как на шпагах, их носят переодетые мстители, и осиротевший в финале Лепорелло сжимает у груди зонт), способным в корне поменять восприятие случившегося. Ведь было бы нелепо расценивать убийство зонтиком, с точки зрения высокой трагедии, а не пронизывающего оперу buffo, полного дон-жуановской жажды жизни и бесконечной погони за земными наслаждениями. К слову, в прочтении режиссера и исполнении Ильдара Абдразакова главный герой предстает именно таким – подвижно-изменчивым, сотканным из противоречий, словно бы «клубящимся» вне четких контуров и границ, в образе вечного обольстителя, не чуждого при этом благородству и склонного к рискованным шуткам, розыгрышам и переодеваниям. Дополнительное очарование образу Дон Жуана придает его слуга Лепорелло. Он хоть и мелочный тип, но такой живой, непосредственный и смешной, что вызывает симпатию у зрителя в прекрасном исполнении Кшиштофа Бончика, бесспорно украшающего постановку своими драматическими способностями, и подкрепляющего прекрасно выписанный рисунок роли сильным вокальным и актерским исполнением.

Вслед за разыгравшейся драмой у дома Командора, на сцене появляется Донна Эльвира (Динара Алиева), выступающая своеобразным прокурором для Дон Жуана. Однако сквозь обвинения бывшей возлюбленной так откровенно проглядывает личная обида и желание вернуть его любовь, что убедить зрителя в коварстве Дон Жуана ей так и не удается. Но толика сочувствия к героине у зрителя все-таки возникает, в момент, когда Лепорелло со свойственной ему наглостью читает составленный им список возлюбленных Дон Жуана (Ария «Madamina, il catalogo è questo»); при этом отнюдь не довольствуясь одними лишь «цифровыми данными», слуга с наслаждением описывает разнообразные вкусы хозяина, красочно проиллюстрированные работой миманса (символично сменившем сексапильные красные мини на черные траурные платья), в ряды которых к концу арии присоединятся и Донна Эльвира, узнавшая о многочисленных сестрах-соперницах, также оставленных Дон Жуаном. Так, зрителю дается полная экспозиция и тема основного конфликта, требующего бескомпромиссного отмщения и наказания оскорбителя, обманщика и всеми любимого сердцееда, уже успевшего завоевать симпатию зрителя, в тайне надеющегося на его индульгенцию.

Третья картина, заканчивающаяся феерическим финалом-свадьбой Церлины (Екатерина Воронцова) и Мазетто (Александр Бородин), решена режиссером внезапным переключением внимания с центра на общий план, для которой художники выстроили многоэтажную конструкцию свадебного стола, уставленного праздничной снедью и напитками, детализация которых под стать лучшим европейским постановкам с фруктовыми корзинами и нарядными цветочными композициями, дополненными блеском звенящего хрусталя. Массовые сцены в финале I акта поставлены просто виртуозно: лихо закрученный хоровод действующих лиц, где каждый наделен характером и приметными деталями поведения, образует затейливый узор мизансцены, динамичный, меняющийся в каждый момент действия. Именно здесь на фоне пышного убранства и карнавально-торжественной музыки Дон Жуан исполняет свою знаменитую арию «Fin ch’han dal vino» («Ария с шампанским»), развертывающеюся в предельно быстром темпе бьющей через край жизнерадостности и неистощимой энергии полноты жизни, пронизывающей всю сцену торжества. Только эпизод с Церлиной, без чувств вынесенной на руках Мазетто, вносит струю беспокойства в царящую праздничную атмосферу; однако прежде чем это беспокойство становится общим настроением, в музыке следует яркий, красочный эпизод – появление Дон-Жуана, угрожающего расправится с Лепорелло как с оскорбителем Церлины - этот F-dur’ный эпизод служит переходом к большому С-dur’ному ансамблю, заканчивающему сцену торжества в общем настроении радости и веселья. Церлина и Мазетто угрожают Дон Жуану «карой адского пламени», как вдруг с угрозами его обступают все его обвинители – Донна Эльвира и Донна Анна (Светлана Лачина) с Доном Оттавио (Туомас Катаяла), но после минутного смущения, в волнующем финале действия, соблазнитель ловко скрывается от преследователей, по замыслу режиссера в значительной степени «снимая» драматичность обвинений карателей ритмичным построением всего заключительного эпизода, сохраняющего у зрителя ощущение красочной феерии, исполненной радости жизни.

Во второй половине спектакля действие продолжается с выдумкой и блеском первого акта. Вниманию зрителя предстает одна из самых ярких сцен спектакля: Дон Жуан, возлежащий в ванной в окружении многочисленного красного миманса, как безмерного голоса эротических обстоятельств из числа соблазнительных девушек, всегда занимающего главенствующее место в его безудержной жизни, полной радости и наслаждений. Пластичный, импульсивный, с юмором и азартом, он заставляет жизнь кипеть вокруг себя, потому что останавливаться совсем не в его правилах, что явно ощущается зрителем уже в следующей сцене с Лепорелло, в которой слуга заявляет о своем намеренье уйти со службы Дон Жуану в обиде за то, что тот пытался свалить на него вину за обольщение Церлины. Однако, будучи обаятельным отнюдь не только в общении с прекрасным полом, «севильскому обольстителю» без труда удается уговорить подопечного, давно попавшего в ловушку его притягательной натуры, продолжить свою службу. Ведь в запасе у Дон Жуана еще множество забавных выдумок и безобидных (как убежден соблазнитель) проделок, одна из которых воплощается уже в следующем эпизоде под окном Донны Эльвиры – в знаменитой сцене с переодеванием, воплощенной в спектакле в лучших оперных канонах моцартовских постановок. Дон Жуан и Лепорелло меняются плащами и шляпами, чтобы вечный распутник смог очаровать служанку Донны Эльвиры, исполняя свою знаменитую серенаду влюбленного «Deh, vieni alla finestra» («О, выйди поскорее»). Его, однако, прерывает Мазетто, пришедший сюда, чтобы поколотить обольстителя. В темноте он принимает переодетого Дон-Жуана за Лепорелло, и Дон-Жуану, сосредоточенно указывающему на «подозрительных» лиц из числа зрителей партера, удается отослать помощников Мазетто, чтобы искать якобы настоящего Дон-Жуана именно там. Сам он тем временем дает тумаков бедному Мазетто. Сцена завершается появлением Церлины, которая находит своего жениха поверженным и поет свою арию «Vedrai carino».

Следующая сцена с разоблачением факта переодевания и судом над Лепорелло, облаченного в плащ Дон Жуана, чудом избежавшего участи быть повешенным вместо хозяина, полна путаницы и юмора в стиле площадного театра, нисколько не удивляя зрителя тем, как благородные преследователи могли решиться на столь холоднокровную расправу благодаря общему буффонадному построению эпизода; после которого вниманию зрителя предстает одна из самых трудных для сценического воплощения оперных сцен – сцена на кладбище. Правильное сценическое построение этой картины чрезвычайно важно, так как здесь легко впасть в мистико-романтическую трактовку образа Дон Жуана и – особенно – самой темы оживающей статуи. Сторонники этой мистико-романтической трактовки обычно ссылаются на характер оркестровки, сопровождающей слова статуи. Однако, в режиссерском прочтении Спивака, выдерживающего спектакль в жанре drama giocoso, вся первая часть разговора строится на контрасте между мрачными репликами статуи и легкомысленном диалоге Дон Жуана и Лепорелло; даже после первой фразы статуи и удивленного вопроса Дон Жуана «Кто это?», Лепорелло продолжает шутить. Но позже испугавшись услышанного ответа, впадает в смертельный испуг, обрисованный также явно комическими штрихами. Наконец, Дон Жуан сам обращается к статуе и здесь им овладевает беспокойство, но как обычно, ненадолго, сменяясь привычной живостью характера соблазнителя. Как итог, сцена заканчивается в том же бодром и живом настроении, благодаря которому зритель воспринимает все происходящее как нелепую мальчишескую выходку Дон Жуана и никак не ожидает того драматического финала к которому приведет приглашение статуи на ужин.

Впрочем, режиссер хоть и не избавляется от рокового возмездия Дон Жуана, но максимального его отдаляет – в последней сцене Дон Жуан и Лепорелло предстают больными и усталыми от жизни стариками. Женское кокетство, мужские уловки, общая для всех жажда наслаждений и авантюр… Увы, но любые страсти приедаются, и любая любовь заканчивается. Вот только будут ли наказаны распутники – большой вопрос. В опере Моцарта Дон Жуана забирает в ад убитый им Командор, но в трактовке Спивака, приходя к нему уже в конце жизни, Командор скорее свидетельствует о том, что как и многие грешники после смерти, он тоже оказался в аду, вопреки мнимой праведности, которой старался следовать. И не смотря на то, что Командор, – как и следует по сюжету – в свете дьявольского пламени забирает Дон Жуана в ад – финал вовсе не сокрушает натуру гордого и неустрашимого победителя. Да, Дон Жуан наказан. Наказан, но не покорен. Энергия, независимость и решимость, так ярко прописанная в партитуре великого Моцарта делают личность исключительной. Она влечет за собой, завораживает, подчиняет, увлекает. В ней – обаяние и прелесть, влекущее за собой страшное противоречие его личности, являющее средоточие идеи Моцартовского Дон Жуана. Не мольеровского, не байроновского, не пушкинского, а именно Моцартовского, которого так метко удалось воплотить режиссеру в своем спектакле, выдерживая жанровую специфичность моцартовской drama giocoso последовательно и до конца.

Изящный сценический рисунок вкупе с изумительной ясностью музыкального прочтения партитуры (Туган Сохиев) создают единую театральную ткань, находящуюся в удивительной гармонии режиссерского и дирижерского замысла. При этом спектакль наделен дивной моцартовской пластикой, «дыщащей» подвижной фактурой и очаровательной грациозностью. Эти свойства моцартовской музыки раскрываются пылкостью исполнения, крупными голосами и вдумчивой работой исполнителей над партиями. Ильдар Абдразаков, давно известный театрам Европы, – видавший виды неотразимый Дон Жуан с мефистофельской полуулыбкой сокрушительно хорош собой и истинно неотразим своей полнозвучной манерой пения. Из приглашенных солистов стоит особо выделить Кшиштофа Бончика в роли Лепорелло, озорника под стать хозяину, и Туомаса Катаяла (Дон Оттавио). Случились и обещанные открытия в труппе Большого театра. Здесь обнаружился ангельской красоты сопрано Светланы Лачиной (Донна Анна), прекрасно справившейся со своей ролью, используя чувственный, уверенный, живой звук. Отдельной похвалы заслужили работы Екатерины Воронцовой в партии Церлины, исполненной с редчайшей органичностью, наполненной полноценными яркими эмоциями и Динары Алиевой в партии Донны Эльвиры. Большим удовольствием было послушать Дениса Макарова (Командор) и Александра Бородина (Мазетто). Полное соответствие образам героев – сегодня довольно большая редкость на оперной сцене. Однако исполнителям мужских партий это удалось с большой актерской самоотдачей.

Поводя итог новой трактовки бессмертного творения Моцарта, получившейся в прочтении Семена Спивака, полной юмора, буффонады и озорства, стоит отметить парящую легкость и удивительную жизнерадостность спектакля, вторящую красоте и щедрости музыки. И тем не менее этот сценический опыт – вслед за Моцартом – пристальное и подробное исследование человеческой натуры, полной противоречий, метаний и соблазнов. Как результат, новая редакция получилась более вневременной и более точно раскрывающей композиторский замысел, нежели спектакли трактующие оперу сквозь призму психологической драмы или трагедийного начала. Однако возможно, что именно в этом прочтении, в этом эмоциональном ключе, выдержанном в жанре моцартовской drama giocoso – магистральная идея амбивалентности и парадоксальности человеческой натуры, выходящей на первый план моцартовского «Дон Жуана», способна получить свое истинное художественное воплощение, задуманное композитором.

Аня Саяпина